Русская душа (сборник) - Страница 2

31 мая 1937 года Александр Иванович Куприн, исстрадавшийся, истомившийся без Родины, приехал в советскую Россию. Жить ему осталось совсем немного. 25 августа 1938 года писатель скончался и был похоронен в Ленинграде на Литераторских мостках Волкова кладбища.

В скупых строках жизнеописания скажешь лишь самую малость, биография писателя — в его рассказах; и это не расхожая фраза. Куприн и сам признавался, что не любит вспоминать о пережитом, зато оно нередко становилось основой его произведений. Вот что говорит он в своем «Литературно-профессиональном кодексе»: «Знай, что, собственно, хочешь сказать, что любишь, а что ненавидишь. Вы=носи в себе сюжет, сживись с ним… Ходи и смотри, вживайся, слушай, сам прими участие. Из головы никогда не пиши. <…> Работай! Не жалей зачеркивать, потрудись „в поте лица“. Болей своим писанием, беспощадно критикуй, не читай недоделанного друзьям, бойся их похвалы, не советуйся ни с кем. А главное, работай, живя. Ты — репортер жизни… влезь в самую гущу жизни… Кончил переживать — берись за перо и тут опять не давай себе покоя, пока не добьешься чего надо. Добивайся упорно, беспощадно».

Без труда угадывается сам автор в образе Семенюты, главного героя рассказа «Святая ложь» (1914), живущего ради одного — визитов четырежды в году («на Новый год, на Пасху, на Троицу и на тринадцатое августа») во Вдовий дом, где обретается его мать. Сердцем своим чувствует она, что закрутила жизнь ее не слишком удачливого сына, что врет он не от хорошей жизни, и не корит его, дабы не спугнуть: «…никогда старушка не намекнет сыну на то, что она знала об его обмане, а он никогда не проговорится о том, что он знал, что она знает. Это острое место всегда будет осторожно обходиться. Святая ложь — это такой трепетный и стыдливый цветок, который увядает от прикосновения».

Биографичен и знаменитый «Поединок». Так же как Куприн, герой его, Ромашов, — уроженец Наровчата. Название повести, которую пишет Ромашов («Последний роковой дебют»), почти точь-в-точь повторяет название рассказа, который публикует девятнадцатилетний кадет Александр Куприн («Последний дебют»). И так же, как Куприн, юный подпоручик Ромашов мечется, снедаемый извечными вопросами: что делать и как жить дальше: «Уйти со службы? Но что ты знаешь? Что умеешь делать? Сначала пансион, потом кадетский корпус, военное училище, замкнутая офицерская жизнь…»

Летом 1903 года Александр Иванович Куприн с женой и маленькой дочкой жил в Крыму, в Мисхоре, и не раз наблюдал там забавную сцену — представление «бродячей труппы»: старика-шарманщика, мальчика-акробата и пуделя. Старик поведал Куприну, что некая богачка захотела купить «ученую» собаку. И невдомек ей было, пресыщенной всем и вся, что дружбой не торгуют. Так родился один из удивительных купринских рассказов «Белый пудель» (1904) о трех неразлучных друзьях: старике Мартыне Лодыжкине, мальчике Сереже и пуделе по кличке Арто. Право же, нельзя без волнения читать слова, сказанные старым шарманщиком бездушной барыньке: «— Собаками, барыня, не торгую-с… А этот пес, сударыня, можно сказать, нас двоих, — он показал большим пальцем через плечо на Сергея, — нас двоих кормит, поит и одевает. И никак этого невозможно, что, например, продать». Куприн вообще удивительно тепло, сердечно писал о братьях наших меньших — собаках, кошках и прочей домашней живности. Так появились его «Барбос и Жулька», «Пиратка», «Ю-ю». Кто-то очень верно заметил: писатель с любовью рассказывал о всем сущем на земле, словно благословлял увиденное и тронувшее за живое.

Ну разве мог забыть Куприн отчаянных одесских рыбаков, с которыми вместе выходил в море? Подлинный гимн пропел он тем, с кем сроднился за многие дни и ночи, своим рассказом «Листригоны» (1911) — гимн товарищеской спайке, бескорыстию, жизнелюбию: «О милые простые люди, мужественные сердца, наивные первобытные души, крепкие тела, обвеянные соленым морским ветром, мозолистые руки, зоркие глаза, которые столько раз глядели в лицо смерти, в самые ее зрачки!»

Память — удивительная вещь. Уже в эмиграции, вдали от отчей земли, Александр Иванович вспомнит родное, заветное, увиденное в далеком-далеком детстве:

...

«Вот и колокольня. Темноватый ход по каменной лестнице, идущей винтом. Сыро и древне пахнут старые стены. А со светлых площадок все шире и шире открывается Москва.

<…> Но вот и он, самый главный, самый громадный колокол собора; говорят, что он по величине и по весу второй в Москве, после Ивановского, и потому он — гордость всей Пресни.

Трудно и взрослому раскачать его массивный язык; мальчишкам это приходится делать артелью. Восемь, десять, двенадцать упорных усилий — и наконец — баммм!.. Такой оглушительный, такой ужасный, такой тысячезвучный медный рев, что больно становится в ушах и дрожит каждая частичка тела. Это ли не удовольствие!?

Самый верхний этаж — и вот видна вокруг вся Москва: и Кремль, и Симонов монастырь, и Ваганьково, и Лефортовский дворец, и синяя изгибистая полоса Москвы-реки, все церковные купола и главки: синие, зеленые, золотые, серебряные… Подумать только: сорок сороков! И на каждой колокольне звонят теперь во все колокола восхищенные любители. Вот так музыка! Где есть в мире такая?»

Невольно вспоминаешь шмелёвское «Лето Господне». И неудивительно: почти ровесники, русаки, волею судьбы занесенные на чужбину. Теперь оба покоятся в родной земле: один, Александр Куприн, смог вернуться при жизни, другому, Ивану Шмелеву, — не привелось, но и его могила теперь у отчего «придела».

Собственно, все написанное Куприным во Франции — о России, ее корнях, ее святынях. Нет, разумеется, он и прежде, до отъезда из родной страны, писал о быте и нравах русских людей, их праздниках. Проникновенны его рассказы о Рождестве и о Пасхе «с ее прекрасной, радостной, великой ночью» и чистым праздничным утром, «как будто кто-то за ночь взял и вымыл заботливыми руками и бережно расставил по местам и это голубое небо, и пушистые белые облака на нем, и высокие старые тополи, трепетавшие молодой, клейкой, благоухающей листвой» («По-семейному», 1910). Писал о чтимых всем православным людом святых Иоанне Кассиане Римлянине и Николае, архиепископе Мир Ликийских («Два святителя», 1915). В 1918-м, незадолго до отъезда из России, Куприн возвратится памятью к картинам былого, к прекрасному и кроткому образу Николы Чудотворца, которого «грешная, добрая, немудреная Русь так освоила… что стал извека Никола Милостивый ее любимым святителем и ходатаем».